N 43-44 (4033-4034) от 12 ноября 2010:

• КОРОТКО
• LHC: первые столкновения ядер
• На заседании НТС ОИЯИ
• Модернизация установки ATLAS: как привлечь ресурсы ЕС?
• У нас в гостях - журнал "Знание - сила":
  • Главная тема
  • Ловушки консервативной модернизации
  • Сравнивайте сами...
  • Историк науки у Древа познания
  • Проектирование будущего
• О месте нейтронов в современных исследованиях
• Мы сильны, когда вместе
• Вослед ушедшим (Р.Д.Фомина)
• Блоггер, зафрендить и другие...
• Проект моста из нанокомпозитов в Дубне
• Осторожно, Интернет!
• НОВОСТИ

Версия N 43-44 в формате pdf

У нас в гостях - журнал "Знание - сила"

Анатолий Вишневский

Ловушки консервативной модернизации

"Мы будем подвигаться вперед смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории Церкви и законов ее - светил путеводительных для будущего нашего развития и воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени".

Алексей Хомяков

Серп и рубль

Глубинная суть модернизации состоит в переходе от "цивилизации серпа" к "цивилизации рубля", от традиционного, аграрного, сельского, патриархального, соборного общества к современному индустриальному или постиндустриальному, городскому, индивидуалистскому. Она несводима к технологическим изменениям, "открытия Запада" - не только технические, и они совсем не случайны: новая цивилизация создает способного к таким открытиям человека. Модернизация многослойна, и каждый ее слой влияет на человека. Три главных узла: экономика, городская жизнь, демография.

Экономические изменения преобразуют условия труда, требуют от человека более сложных и специализированных навыков, профессиональных знаний, повышают значение индивидуальных склонностей и способностей, личного успеха, неизмеримо расширяют базу демократии, делают средний слой массовым и приводят к торжеству принципа меритократии, "власти достойных", над принципом аристократии.

Урбанизация перемещает основную массу людей из деревни в город, меняет характер их общения, диктует большую анонимность и автономность поведения каждого. А это возможно, только если человек сам станет носителем глубоко усвоенных социальных норм, чтобы вместо внешней цензуры деревенской "улицы" регулятором поведения стал внутренний моральный закон. Это как заменить громоздкие приводные ремни паровых машин вcтроенными в их тело электрическими двигателями.

Демографическая модернизация, явно недооцененная, резко удлиняет время, проживаемое людьми от рождения до смерти, и делает возможным безграничное многообразие индивидуальных путей, но уже в частной, семейной жизни, что затрагивает едва ли не самые глубинные, интимные, экзистенциальные пласты нашего существования. Она преобразует личность, возможно, глубже и радикальней всего остального.

Все модернизационные изменения идут рука об руку, но, затрагивая разные стороны человека, могут быть по-разному асинхронными, что в реальности порождает бесчисленное множество комбинаций. Эта асинхронность иногда может тормозить и даже блокировать весь процесс модернизации. Но более или менее синхронно эти изменения шли только в странах западной культуры, начавших модернизировать себя первыми, еще с Возрождения. В конце XVIII века Европа уже активно преобразовывалась и в конце ХХ века подошла к постиндустриальной фазе.

Все остальные страны вышли на этот путь значительно позже. Они уже сознательно ориентировались на достижения и опыт первопроходцев; что-то им нравилось и казалось "безошибочным", что-то - не очень. Выборочное заимствование помогало им ускоренно продвигаться на отдельных направлениях. Далеко не сразу становилось понятным, что оно же стало источником серьезных рассогласований, что порой возникали весьма опасные ловушки. Классический пример - демография. Медицина дает контроль над смертностью, ее достижения охотно заимствуются и быстро распространяются по всей планете. Смертность снижается и это требует снижения рождаемости. Но механизмы контроля над рождаемостью, выработанные аграрной цивилизацией в ответ на высокую смертность, продолжают действовать: сохраняются традиционные религиозные, социальные, культурные установки. Это уже привело к глобальному демографическому взрыву такой силы, что он поставил под вопрос само существование человечества.

Природа ловушек догоняющей и селективной модернизации, в которых оказалась или рискует оказаться Россия, та же самая: рассогласование нового и старого сегментов единого "социального тела", живущего в состоянии перманентной и всегда незавершающейся модернизации.

Незавершенные революции

Тектонические сдвиги в российском обществе в конце XIX - начале XX веков, которые привели к революции 1917 года, были направлены на модернизацию и требовали ее от любой власти, которая могла бы утвердиться в России после революции. Любой из них предстояло выбрать конкретную стратегию модернизации. Свой выбор сделали и большевики.

До прихода к власти они не собирались реформировать лишь какую-нибудь одну сферу общественной жизни. Перед ними маячили воздушные замки "царства свободы", развития всесторонних способностей человека, перехода к принципу "каждый по способностям, каждому по потребностям" и так далее. Но, столкнувшись с конкретными историческими условиями, они сконцентрировали все усилия на одном: на индустриализации. Цель - преодолеть техническое отставание от ушедших вперед стран. Для этого надо заимствовать передовые производства, технологии, но без тех социальных и институциональных форм - рыночных, конкурентных, - в которых эти производства и технологии возникали и воспроизводились.

Это не было результатом свободного выбора.

В тогдашнем СССР не было ни институтов, ни той культурно-психологической среды, в которой могли бы укорениться взятые готовыми технические и организационные формы. Когда начинали их осваивать, неизбежно приходилось опираться на архаичный, традиционный социум, на "ветхого" человека - другого не было. Понадобились механизмы управления, адаптированные к этой опорной базе. Так определился консервативный характер советской модернизации.

Первоначально высший смысл индустриализации видели в техническом перевооружении народного хозяйства и быта. Ленин мечтал о том, чтобы "дать завтра 100 тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами". Позднее акцент был перенесен на поддержание военной мощи, священной коровой экономики стал ВПК, а цели развития еще более определенно формулировались в натуральных единицах промышленной продукции: миллионах тонн чугуна, стали, угля, нефти. Миллионнотонные задания были выполнены и перевыполнены, но "случайности" подстерегали советское общество совсем с другой стороны.

До революции Ленин определенно высказывался в пользу "американского", фермерского пути аграрной модернизации и, конечно, не был поклонником сохранения крестьянской общины. Тем не менее именно он, оказавшись у власти, разработал "кооперативный план", развитие которого привело к коллективизации. Деревня получила свои сто тысяч тракторов и даже больше, но в придачу к ним - колхозы, которые, конечно, не были общиной в буквальном смысле слова, но во многом опирались или пытались опираться на пережитки общинного сознания и потому не стали и не могли стать современной формой организации аграрного труда. Они увели наше сельское хозяйство далеко от фермерского пути, на который оно не может перейти до сих пор, остается немодернизированным, архаичным и неэффективным. Техническое перевооружение было куплено ценой консервирования социальной архаики.

Оплачивалось оно и крестьянами, и рабочими: с 1928 по 1931 годы национальный доход в неизменных ценах увеличился в полтора раза, а непроизводственное потребление - всего на 7 процентов, тогда как реальное накопление (прирост запасов и фондов) - в 3,7 раза. Доля непроизводственного потребления в национальном доходе ограничивалась и дальше, так обеспечивалась дешевизна рабочей силы. Однажды ограбленных, переживших коллективизацию и ушедших в город крестьян, их детей и внуков теперь систематически грабили уже в качестве городских работников. Зато страна сделала промышленный рывок, масштаб которого трудно оценить из-за недостоверности советской статистики, но отрицать который невозможно. За пять-шесть десятилетий в корне изменились макроэкономические пропорции: доля населения, занятого в сельском хозяйстве, сократилась с 75 - 80 до 20 процентов, а доля занятых в промышленности и строительстве выросла с 9 до 38 процентов. Промышленная революция в СССР в целом завершилась.

Но модернизация экономики осталась незавершенной. Отказ от рыночных механизмов породил монополизированный "бюрократический рынок", который побуждал расходовать, а не экономить капиталовложения; он не мог обеспечить заинтересованность работников в росте производительности труда; ВПК, воплощавший централизованный государственный спрос, существовал и рос сам по себе, не ориентируясь на потребителя и опираясь на идеологию страны - осажденной крепости; гипертрофия добывающих отраслей ставила страну в растущую зависимость от импорта. Лишенная обратных связей экономика пожирала все ресурсы страны, становясь все менее эффективной.

Не была завершена и городская революция, породившая в связи с ускоренной индустриализацией взрывной рост числа городских жителей, не успевающих стать горожанами. Доля городского населения перешагнула 50-процентный рубеж в 1962 году; в 1990 году она составила 66 процентов. Но среди тогдашних 60-летних было не более 15-17 процентов городских уроженцев, среди сорокалетних примерно 40 и только среди 22-летних и моложе их было больше половины. Крестьяне, которым удалось спастись, выжить и обосноваться в городах, оказались на какое-то время в огромном численном превосходстве над горожанами от рождения, и не в одном поколении. Естественно, в их руки перешли, в конце концов, влияние и власть.

В первые годы советской власти, когда подавляющее большинство населения страны составляли крестьяне, руководящие партийные органы: Политбюро, Оргбюро, Секретариат ЦК - состояли на большую часть из горожан. Чем больше становилось городских жителей, тем больше партийная элита пополнялась выходцами из деревни. И тем меньше в ней становилось уроженцев крупных городов: с 1950 по 1989 годы там появилось всего два уроженца Москвы и ни одного выходца из Петербурга-Ленинграда, "колыбели революции". Из ста человек, пришедших за это время на высшие партийные посты, 42 родились в деревне и 17 - в рабочих поселках. Это отражало состояние общества в целом. Целые поколения, потерявшие ориентиры сельской культуры и с трудом воспринимавшие культуру городскую, образцы и стереотипы которой родители им дать не могли, становились маргинальными. Эти маргиналы и оказались во главе страны.

Деньги, эта "отчеканенная свобода" по выражению Достоевского, не играли особой роли в жизни города и быту горожан, "игры обмена" были почти полностью заменены "играми распределения": вспомните хотя бы прописку. Никакой городской автономии в советское время не существовало. Все это привело только к торжеству "панслободы".

Не была завершена и демографическая революция, хотя семья, на общем фоне тотального бесправия, пользовалась довольно большой свободой. Возможно, это был своего рода компромисс, уступка тоталитарного режима своим гражданам. Но о парадоксальной незавершенности демографических процессов говорит хотя бы странное сочетание низкой рождаемости (в чем мы близки к Западу) с высокой смертностью (в чем мы соревнуемся с самым отсталым Югом). Страна оказалась не готова перейти к новому этапу демографической революции, когда определяющим становится самостоятельная стратегия поведения человека по отношению к своему здоровью, а государство обязано создавать условия для того, чтобы каждый мог реализовать эту стратегию. Традиционная пассивность индивидуального жизнеохранительного поведения не была изжита и все еще определяет многое и в общественном сознании, и в личных установках множества россиян, не привыкших воспринимать собственную жизнь как первостепенную ценность.

Модернизация или контрмодернизация?

Приспосабливаясь к традиционной социальной базе, власть сама становилась все более архаичной. На каком-то этапе этой эволюции она исторгла из своей среды носителей европейского модернизационного кода, обеспечивших, кстати, первые и самые впечатляющие успехи индустриализации 30-х годов. Она постоянно обменивала реставрационные, контрмодернизационные уступки на возможность продолжать "инструментальную" модернизацию ради промышленной и военной мощи. В итоге возникла совершенно новая социально-политическая конфигурация, которая позволяла мобилизовать ресурсы и энергию общества на решение "ударных" задач: переносить на советскую почву западные технические и научные достижения, а иногда даже добиваться своих собственных. И при этом отторгать западный социальный, политический и культурный опыт. Опасная зараза чудилась уже не только в частной собственности, конкуренции или многопартийности, но и в генетике и кибернетике, в фокстроте или танго (нам в мои школьные времена танцевать их запрещали, зато учили дореволюционным бальным танцам - усадебная помещичья культура была милее культуры "желтого дьявола"), в беспредметной живописи и современной архитектуре.

На деле это привело к тому, что готовые индустриальные и технические достижения, перенесенные на советскую почву, отказывались здесь размножаться, воспроизводиться. Были отдельные, "анклавные" достижения, обычно связанные с ВПК. Но в целом вся история послевоенной экономики СССР - это история жалоб на техническое отставание от Запада, безуспешных попыток "ускорения" и тому подобное.

И даже теперь, когда, казалось бы, подошел момент признать универсальный характер модернизации, наверстать упущенное, оказалось, что тесно сросшаяся с модернизацией консервативная архаика вовсе не воспринимает себя как временную уступку ради модернизации, а чувствует себя самоценной и сама требует уступок.

Ловушки

Первая и главная ловушка консервативной модернизации - государственный патернализм.

Успешный "дирижизм" государства на ранних этапах индустриализации придал ему необыкновенный вес. Вкупе с революционной риторикой, идеологией осажденной крепости, созданием искусственных вертикальных лифтов для "политически благонадежных" и системой жестоких массовых репрессий все это очень скоро превратило государство в самостоятельную мистическую, сакральную ценность. Она отодвинула ценности модернизации, ради которых все и затевалось, на задний план.

Достижения модернизации делали возможным и даже необходимым развитие механизмов экономической и социальной самоорганизации. Но государственный Левиафан по-прежнему сохранял и охранял свою непреходящую ценность в глазах общества, в глазах идеологов и, разумеется, в глазах государственных чиновников, отождествлявших себя с государством. Развитие механизмов самоорганизации было блокировано.

Сегодня, несмотря на все изменения двух последних десятилетий, гражданское общество остается младшим и очень слабым партнером государства. Все ключевые инициативы исходят от государственных чиновников. И дело не только в чиновниках, которые охотно демонстрируют свою отеческую заботу о населении, но и в самом населении, которое ждет от государства такой заботы. Все это предполагает "ручное управление", властную вертикаль. Но привычная организация власти, которая могла быть относительно эффективной на ранних этапах советской модернизации, не способна быть таковой сейчас. Общество стало намного более сложным и дифференцированным, им просто невозможно управлять из одного центра. И экономика, и политика должны "вариться" во многих точках, нужно разнообразие элит, региональное разнообразие, конкуренция - без всего этого людей не вовлечешь в модернизацию.

Вторая ловушка - слабость городских слоев, которые все еще несут в себе исторический конфликт между традиционализмом и модернизмом. Конечно, постепенно они все больше напоминали европейский или американский средний класс, выделяли из своей среды все больше людей, которые начинали задыхаться в пределах тесной социальной арматуры. Ее создатели рассчитывали на другое: на новые поколения квалифицированных винтиков - инженеров, врачей, ученых, "инженеров человеческих душ", которые будут верой и правдой служить индустриально-государственной машине. Если воспользоваться терминологией М.Вебера, это была ставка на "ценностно-рационального" человека, который действует "невзирая на возможные последствия, следует своим убеждениям о долге, достоинстве, красоте, религиозных предначертаниях, благочестии или важности "предмета" любого рода. Ценностно-рациональное действие... всегда подчинено "заповедям" или "требованиям", в повиновении которым видит свой долг данный индивид".

Этот человеческий тип преобладал в дореволюционной деревне и стал опорой консервативной советской модернизации. Новая же городская среда стала рождать человека совсем иного типа - целерационального, "чье поведение ориентировано на цель, средства и побочные результаты его действий, кто рационально рассматривает отношение средств к цели и побочным результатам и, наконец, отношение различных возможных целей друг к другу" (М.Вебер). Этот "гадкий утенок" не был распознан как ценнейшее достижение советской модернизации, ее главный инновационный ресурс.

Власть привыкла бороться с тем, что она называла пережитками прошлого, она уничтожала интеллигенцию, которая, по словам Сталина, "кормилась у имущих классов и обслуживала их", внушая "недоверие, переходившее нередко в ненависть, которое питали к ней революционные элементы нашей страны и прежде всего рабочие". А советская модернизация, при всей ее ограниченности, стала рождать этот слой заново, и его "невинтичные" черты раздражали власть и вызывали ее противодействие. В результате главный инновационный ресурс, "человеческий капитал", порожденный новой городской средой, не был по-настоящему использован, да и не представлял собой полноценного среднего класса, хотя и обладал многими его чертами.

И дело не только в том, что этот слой состоял почти сплошь из служилых, а значит, зависимых от государства людей. Ментально они оказались заложниками советского консервативного мифа и в массе своей не были готовы адекватно воспринять экономическую и политическую культуру, которая больше всего соответствовала их собственным интересам.

Третья ловушка консервативной модернизации - искаженная картина мира в общественном сознании, в том числе и современной интеллигенции. У нашего среднего класса это связано, помимо всего прочего, с особенностями марксизма. С конца XIX века марксизм, ставший впоследствии официальной идеологией советского времени, сильно влиял на формирование мировоззрения многих поколений наших соотечественников, и, не учитывая этого влияния, трудно разобраться в том, что творилось у них в головах.

Конечно, советский марксизм был приспособлен к нуждам отечественного политического процесса, в результате чего от классического марксизма у нас мало что оставалось. Но и сам классический марксизм амбивалентен, влияние его двоякое.

Мне кажется, что в учении Маркса отразилось немецкое прочтение тогдашнего английского капитализма, еще очень незрелого. Марксизму свойственны утопические, архаические, средневековые черты: ужас перед "анархией производства", вера в возможность все централизовать и планово организовать. Марксова схема будущего мне кажется попросту хилиастически-креационистской*, не оставляющей места для современных представлений об эволюционной, вероятностной, поисковой природе нашего мира. Идеи "невидимой руки рынка", самонаводящейся эволюции, самоорганизации, рождения порядка из хаоса плохо сочетаются с "общественным производством по заранее обдуманному плану", с идеями управления экономикой - и не только экономикой - из одного центра. Кажется очевидным, что все эти утопические идеи устарели, и от них надо отказаться. Но приходится признать, что у тех или иных разновидностей марксистской утопии, возможно, в смеси с другими утопиями, в России, по крайней мере, на уровне массового сознания, сейчас больше будущего, чем у рациональной части марксистского учения.

Ведь и в свое время именно эти утопические средневековые представления об идеальной организации производства и общества нашли себе множество почитателей в России, очень нравились Ленину, а многим нравятся и до сих пор. На утопические посулы марксизма в явном виде опирались советская государственническая утопия, идеология централизованного планирования и так далее. Без всего этого трудно понять сакрализацию государства, которая и до сих пор остается важным элементом российской политической культуры.

Разумеется, в марксизме есть не только эта архаичная утопическая составляющая. В нем много ценного, он помогал осваивать смысл европейских ценностей, развивал историзм мышления, противостоял пустому морализаторству. Едва ли кто-нибудь выиграет, если это ценное будет исторгнуто из российской философской и культурной традиции заодно с утопической составляющей марксизма.

Но парадоксальным образом эти сильные стороны лишь укрепляли влияние утопического компонента, который предстает в марксизме в весьма современном обличии и поэтому сам по себе играет роль ловушки, способной похоронить не одно модернизационное начинание.

Шпенглер, один из главных идеологов немецкой "консервативной революции", называл государство "высочайшим символом времени" и, считая его "внутренней формой нации", упрекал Маркса в том, что он, с его "английской ориентацией мышления", подражал французскому Просвещению, воплотившему свою вражду к государству в понятие "societe", общество. Мне представляется, что как раз рассмотрение общества, а не народа или нации в качестве субъекта исторического развития - сильная сторона марксизма. Но многие в сегодняшней России явно или неявно симпатизируют, скорее, позиции Шпенглера, и это ведет в еще одну ловушку консерватизма. Консерватизм отрицает стирающий культурные границы историзм в угоду незыблемости "географических" границ, и тем самым ведет к высокомерному культурному, а затем и политическому изоляционизму. Такой изоляционизм в наших условиях оборачивается антизападничеством, антиамериканизмом и так далее.

Все ловушки консервативной модернизации сводятся, в конечном счете, к одному: она отторгает свои собственные модернизационные результаты, которые неизбежно несут перемены, часто несовместимые с ценностями консерватизма. Удастся ли нам обойти эти ловушки?
_________
* Хилиазм - учение о периоде торжества правды Бога на земле, о царстве справедливости на земле. Креационизм - концепция, отрицающая эволюцию форм жизни; она провозглашает, что многообразие органических форм изначально сотворено Богом.