(Продолжение. Начало в №34, 36, 42)

Сколько нас, вчерашних студентов, вспоминает 25 января свои университеты... Вспомнил и я - в небольшом фрагменте "Армейского дневника с поздними комментариями", который составляет одну из частей будущей книги.

14.12.70. Опять сижу в караулке, с маленьким томиком Есенина. "Мир таинственный, мир мой древний...". Вспомнился Бронтой Бедюров. 67-й год, вступительные экзамены на журфак МГУ. Мы жили в одной комнате. Еще были Валера и Володя. Я был помешан на есенинской поэзии и даже привез с собой томик его стихов (лучше бы приволок стопу учебной литературы - это я сейчас дописываю, когда задним умом крепок). Вся комната дружно эти стихи смаковала.

Бронтой впился в магические строки: "Мир таинственный, мир мой древний, ты, как зверь, затих и присел..." Потом он очень часто их повторял своим глуховатым голосом с едва заметным тюркским акцентом. Он был удивительно цельным, прямым, словно стрела, устремленная в цель. Он поражал своей глубиной и самобытностью. Поэзия была его стихией. Примерно год спустя, кажется, в передаче радиостанции "Юность", я услышал, как он, уже студент Литинститута имени Горького, читает свои стихи. О прекрасной девушке, которая его ждет уже давно и представляет, как он соскакивает с горячего белого скакуна, а он - приходит к ней пешком, усталый и покрытый дорожной пылью, и она радостно смеется и из глаз выкатываются слезы радости... Эта встреча тогда сильно раздразнила мое любопытство и желание познакомиться со множеством людей - разных, успешных и безуспешных. И все это мне позволяла сделать профессия, которую я выбрал уже тогда.

"Мир таинственный, мир мой древний…" - Бронтой ходил по комнате, повторяя эти слова, потом останавливался и голосом медитатора, оракула произносил: "Я знаю, она в этом момент думает обо мне. Как мне ее не хватает". Очевидно, между ним и его девушкой была астральная связь. Кстати, он раздумал поступать на журфак. На родине своей, на Алтае, он уже публиковал свои стихи и решил перекинуть вступительные документы в Литинститут имени Горького. И - легко поступил, кажется, в семинар Льва Ошанина, потому что в те годы для абитуриентов из нацменьшинств была особая разнарядка. Очевидно, он стал успешным студентом, если читал свои стихи по всесоюзному радио. А с годами утвердился и в профессиональной поэзии. О чем свидетельствуют ссылки в Интернете.

Два других моих соседа по общаге тоже были личности колоритные. Володя Софроненко из Запорожья с неистребимым южнорусским говором каждый день крапал стихи "под Евтушенко", и его эпигонские вирши по форме ничуть не уступали строфам учителя. При этом я как-то не замечал его особенного усердия в подготовке к вступительным экзаменам. А он старался не упустить из виду ни одной юбки, очевидно, черпая в этом вдохновение и стараясь по полной использовать отпущенные ему для абитуриентской жизни короткие недели. Потом его след потерялся. Валера Виркунин любил повторять, что его фамилия - видоизмененная от Виркунен, что доказывало финское происхождение его предков. И действительно, уже через несколько лет после армии я увидел сначала в "Комсомолке, а потом и в "Известиях" знакомую подпись В.Виркунен.

После армии я восстановлюсь на втором курсе, и в 1976 году получу диплом выпускника МГУ... Но время, проведенное в стенах альма-матер, не забудется никогда. Руководитель моей дипломной работы профессор Виктория Васильевна Ученова, чьи книги с дарственной надписью хранятся на любимой книжной полке, однажды напишет в одной из них такое посвящение: "...А там, как знать, судьба не спит, от привидений не укрыться, и строки тянут, как магнит... Стихи должны, должны случиться", - и будет пророчески права.

(Продолжение следует)