К 50-летию Дубны

(Продолжение. Начало в №34, 36)

Однажды отец задумал написать книгу о своей жизни. Он остановился на второй странице. Но на первой успел перечислить братьев и сестер, а потом что-то с мемуарами застопорилось. Он был мастером устных рассказов.

Теперь пытаюсь хоть как-то воздать долг памяти, по мере сил исполнить отцовскую задумку. Хотя первый шаг к этому сделал совсем в другом формате. Фрагменты устных рассказов отца стали основой телефильма "Папа, расскажи мне про Кашин", который мы сняли с замечательным оператором Сергеем Черепановым, работая на Дубненском телевидении.

В Кашин приехали на автобусе с экскурсией Дома ученых в 1995 году. Оторвавшись от нашей группы, под холодным ноябрьским небом, засыпавшим мелким колючим снежком, мотались с камерой и штативом по старому купеческому городу от Воскресенского собора, где отец еще до революции мальчишкой пел в хоре, через курорт - бывшую всесоюзную здравницу, к старому дому на бывшей Суворовской, ныне улице Свободы.

"Низкий дом с деревянными ставнями", вросший в землю, был пуст. Облетевшая лиственница в центре палисадника, которая в годы моего детства едва доходила до верхнего венца, теперь вознеслась высоко над крышей. Все обитатели этого дома уже умерли.

Мои "подводки" в кадре к кашинским сюжетам сложились из рассказов отца, его воспоминаний, под которые так сладко засыпалось в детстве. У стен старого дома я думал о том, что в совсем молодой Дубне еще не сформировалась атмосфера исторической памяти, в которой растут новые поколения. Так что мы, родившиеся на нашем острове, в чем-то похожи на инкубаторских цыплят. Мне же в этом смысле повезло, потому что кашинский дом независимо от моего сознания и желания стал для меня вторым, а в чем-то и первым. Как предтеча. Как мостик к прошлому.

Об этом доме часто вспоминали и отец и его братья, мои дядюшки - Илья и Сергей, когда писали сюда сестрам Елизавете и Александре с разных фронтов в крутые военные годы. Здесь мечтали встретиться 2 августа на семейном празднике - ежегодно в Ильин день под большой яблоней в саду отмечались именины деда Ильи Матвеевича.

Воскресенский собор - архитектурная доминанта Кашина. Он поставлен в самом высоком месте города в центре полуострова, образованного рекой Кашинкой. Его видно отовсюду. В советские времена в нем сделали Дворец культуры, на моей памяти в сводчатом подвале разместили то ли ресторан, то ли столовую... Рано утром в пять или в шесть отец спешил в собор на службу. С пяти лет он пел в хоре первым альтом и получал за это в месяц пять рублей серебром. Для сравнения, дед Илья Матвеевич, работавший приказчиком в магазине купца второй гильдии, получал у своего хозяина жалованье в двадцать пять рублей. Так что Макашины деньги были весомой прибавкой в семейный бюджет. Регент в хоре был строг. Однажды, разгневавшись на Макашу за то, что взял не ту ноту, ударил его по голове камертоном. Потом еще долго регент с грозным камертоном виделся ему в самых страшных снах.

На всю свою жизнь мальчик, воспитанный в богопослушной и благонравной православной семье, остался атеистом, потому что на его глазах вершилась закулисная церковная жизнь. Разбавлялся водой кагор из дубовых бочек. Кстати, хористы "причащались" этим кагором не только по церковным праздникам - "христова кровь" довольно часто румянила юные лица и по спевочным будням. Церковные служки точили свои лясы отнюдь не самого пристойного содержания, совсем не предназначенные для детских ушей, при мальчишках. А они, конечно, жадно все впитывали. Нет, не случайно, отец упомянул в плане-конспекте к своим так и не написанным воспоминаниям Помяловского с его "Очерками бурсы" - очевидно, очень много ассоциаций рождали в нем рассказы литературного классика-разночинца.

Свидетельство об окончании "высшего начального городского училища", выданное Макаше в 1917 году, отнюдь не зафиксировало его блестящие школьные успехи. Пятерки там только по пению, прилежанию и Закону Божиему. Естественно, хорист знал весь Псалтырь и тексты Священного Писания. На первом курсе журфака МГУ в нашем учебном плане была история древнерусской литературы, и отец легко читал древнерусские тексты, которые я привозил из университетской библиотеки. Он хорошо разбирал церковно-славянскую вязь.

..."Макаша, как вы могли после "Белого покрывала" читать эти гадкие "Двенадцать"?" - спрашивали юного чтеца его поклонницы. Он занимался в театральной студии, которой руководил актер московского Малого театра. В эпоху военного коммунизма столичные актеры разбрелись по провинции, чтобы не умереть с голода в Москве. Ведь все, что они умели, - работать на сцене. А сцена в то беспробудно нищее время была не востребована голодным революционным обществом. Театр выживал в провинции.

На фотографии тех лет - просторный зал бывшего купеческого собрания, стены которого увешаны цитатами из произведений классиков. Станиславский, Луначарский... "Искусство принадлежит народу... Не люби себя в искусстве, а возлюби искусство в себе... И приобрети сперва прилежание, а потом уже скорость...".

Как я понимаю, студия развивалась в направлении "синей блузы". Ставили "Двенадцать" Блока, "Братьев-разбойников" Шиллера. Тяготели к революционной романтике. С тех пор "общественно-застольный репертуар" отца состоял из баллады Михаила Михайлова "Белое покрывало", стихов Дмитрия Мережковского "Сакья Муни", "Песни о штанах" Петра Орешина, есенинского цикла "Москва кабацкая", что, в целом, создавало довольно эклектичную картину его литературных пристрастий. Но - "Двенадцать"! После "Белого покрывала"! По-своему кашинские барышни, наверное, были правы, их нежные ушки пламенели, их чувствительные сердца коробились, наверное, от уличных мотивов, которые врывались в блоковскую поэму, тогда как "Белое покрывало", ставшее, говоря современным языком, хитом Макаши, взывало к самым высоким проявлениям человеческого духа. Представляете - мать посылает сына на казнь и обманным путем добивается его спокойствия на плахе, внушив ему, что он будет прощен...

Еще одно яркое воспоминание отца относится к 1924 году. Он был первым в Кашине, кто принял из Москвы телеграмму о смерти Ленина. На телеграфе кроме Макаши никого не было, и он стал разыскивать начальство. Когда нашел, скоро об этой прискорбной вести узнал весь город, и все, что могло гудеть в городе, загудело...

Как вспоминал отец, революцию в городе сделал один матрос, который приехал из Питера с маузером в деревянной кобуре, и что-то у него еще было перевязано - то ли глаз, то ли щека. Собрал население и объявил, что власть теперь будет рабоче-крестьянская. Правда, серьезные краеведческие источники повествуют об этом важнейшем этапе в истории города более скрупулезно и документированно...

И еще был поразительный этап в истории города, который отец пережил вместе с преимущественно мужской частью населения. Разбуженная романтикой революционного обновления, наиболее пассионарная часть кашинцев разгромила ликеро-водочный завод (ныне известный как АО "Вереск") и спустила немалую часть спирта из хранившихся там запасов в русло речки Маслятки, что впадает в Кашинку в районе курорта. (Мальчишками, взяв бидоны, мы ходили сюда за минеральной водой, спускались по крутому склону к трубе, из которой вытекала целительная влага, и набирали свои емкости, не преминув напиться вкусной водицы). Бурно разлилась тогда неприметная речка Маслятка! А на берегах ее несколько суток черпали содержимое всем чем придется горожане и жители окрестных сел, и многие из них не находили в себе сил отойти от этих берегов.

Интересно, что упоминание об этом случае я потом нашел в сильно нашумевшей среди перестроечной интеллигенции книге Даниила Гранина "Зубр". Оказывается, герой книги ученый-биолог Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский в то время спасался от голода недалеко от Кашина и тоже стал если не участником, то свидетелем этого самого события. Вот как пишет об этом классик:

"...Во время войны Россия жила по сухому закону. В складах скопились водка, спирт и также денатурат. Такие склады имелись в Кашине, недалеко от госхоза, где Колюша пастушил. Когда начали громить склады в Кашине, селяне откомандировали на погром старого рабочего-активиста Ивана Ивановича и пастуха Колюшу. Снабдили их подводой и кувшинами. В Кашине творилось столпотворение Вавилонское. Красноармейская команда сперва попробовала было спускать водку на землю. Пооткрывали краны, водка течет и на улицу. Пьяницы накинулись на эти водочные лужи. Бабы ложились и черпаками эту грязную жидкость сливали в посудины. Колюша и тут научно подошел, убедил Ивана Ивановича, что к водке соваться нет большого смысла, надо пробраться к спирту. Но их не пустили. Тогда они свернули к денатуратным запасам, благо денатурат тот же спирт. Заполнили свои кувшины этим "зеленым змием". Выбрались оттуда с боем. Смертельный был номер, кольями и ломами пробивались. Хорошо, что успели до подхода вызванной латышской части. Чуть не убили Колюшу. По глупому этому делу могли прихлопнуть как муху. Потом он научил селян, как очищать денатурат от всякой гадости. Но, естественно, перегонные аппараты, которые он сделал, накапывали медленно. Так что от сплошного пьянства, можно сказать, он уберег".

Вообще, если серьезно, то Кашин дал нашей стране немало известных деятелей. Об этом можно в любом путеводителе прочесть. Здесь живет очень простой и сердечный народ. Когда в Кашине побывал один мой знакомый, который много лет вращался в самой утонченной международной научной среде в Европейской организации ядерных исследований, что в Женеве, то особенно его поразила встреча со скромным стареньким газетным киоскером в центре города, у торговых рядов. Он долго беседовал о городе, его истории, обитателях и на другие самые разные темы с хозяином этого газетного киоска. "Да, Евгений Макарьевич, - признался профессор Игорь Анатольевич Голутвин, - таких знающих и одухотворенных людей в моей жизни встречалось немного". А я и не удивлялся.

(Продолжение следует)