Семейные мемуары
Отец был маленького роста с некрасивым, но очень
подвижным и выразительным лицом, чрезвычайно быстрый и в движениях, и в
решениях. Он был очень остроумным человеком, способным на скорые и далеко
не всегда безобидные реплики.
Чрезвычайно характерным для отца было полное отсутствие
“веры в авторитеты”. Обаяние имени никогда не значило для него слишком
много. Более того, он был убежден, что преклонение перед авторитетами губит
научную самостоятельность и творческую активность, и считал, что оно особенно
вредно в молодости при становлении ученого, так как приводит к “научной
импотентности”.
Только не подумайте, читая вышенаписанные строки
об “отсутствии веры в авторитеты”, что отец был этаким нигилистом и никого
и ничего не признавал. Он с огромным уважением отзывался о весьма многих,
как уже известных, так и не очень известных в те времена физиках. С самого
детства я знала имена Сергея Ивановича Вавилова, Дмитрия Владимировича
Скобельцына, Абрама Федоровича Иоффе, Ильи Михайловича Франка, Игоря Евгеньевича
Тамма, Льва Давыдовича Ландау, Сергея Николаевича Вернова, Павла Алексеевича
Черенкова, Моисея Александровича Маркова и др.
Дом на 3-й Мещанской, в котором мы жили с 1933 или
1934 по 1940 годы, раньше был конюшней. Он был построен из красного кирпича
и стоял в глубине небольшого двора, посредине которого зимой делали горку
из снега. Мы, малыши, катались с нее на санках, а ребята постарше – даже
на лыжах. Вообще дома существовало правило, по которому всегда полагалось
говорить правду. Отец, смеясь, часто повторял: “Никогда не надо врать по
пустякам”.
Наше жилье состояло из комнаты, в которой стояли
моя и мамина кровати, папина кушетка, пианино, книжный шкаф и старенький
письменный стол; кажется, был еще обеденный стол, но не наверняка. Свободного
места практически не оставалось. В комнате было окно во двор. Коридорчик
выводил в кухню, которая и была основным местом пребывания в дневное время.
Комната, в которой мы жили, зимой отсыревала, на стенах появлялся лед.
Именно там мама заболела туберкулезом легких.
Жили мы, как я теперь понимаю, крайне скромно. Зарабатывали
родители немного, и все деньги уходили в основном на еду. Еда тоже была
простая. Почему-то больше всего мне запомнились щи и котлеты с картошкой,
наверное, они готовились чаще всего. Вообще все это решала няня, родители
в такие “мелочи” не вникали.
Отец очень любил сладкое, особенно клубничное варенье.
В семье бытовало предание, что, только-только выкарабкавшись из брюшного
тифа, от которого он чуть не умер, и, получив банку варенья в передаче,
он эту банку съел за один присест, чем немало перепугал и врачей и маму.
Тиф был, когда я, по папиному выражению, “была лишь в проекте”, так что
я знаю об этом только по рассказам. Болел отец очень тяжело, врачи опасались
за его жизнь.
Отец любил живопись и хорошо разбирался в ней. Из
старых мастеров он любил Рембрандта, Веласкеса, Ван Дейка, Леонардо да
Винчи, а из последних – французских импрессионистов.
У отца было то, что можно назвать “цветным видением
мира”. Он очень тонко чувствовал цвет и, описывая какие-либо свои впечатления,
обычно всегда использовал цветовую гамму.
Помимо вечерних прогулок, способом отдохнуть было
кино. Отец любил кино, но предъявлял к нему высокие требования. Если картина
была плохая, ему ничего не стоило встать и уйти, если только мы “не пускали
корешки”, как он говорил, и не высиживали “до победного конца”.
Отец
был широко образованным человеком, хотя сам этого не считал. Несмотря на
занятость, отец всегда много читал и был в курсе практически всех литературных
новинок. Правда, чтением “макулатуры” он никогда не занимался. Любимым
поэтом отца всю жизнь был Пушкин. У нас дома был целый набор различных
изданий “Евгения Онегина”. Из современных произведений отец выделял “Тихий
Дон”, очень любил М.Булгакова, особенно “Мастера и Маргариту”, с удовольствием
читал Фазиля Искандера. Он восхищался также мощью поэтического дарования
Маяковского, но читать его не любил. В последние годы отец полюбил стихотворения
Марины Цветаевой и Беллы Ахмадулиной. Из зарубежных писателей отец любил
Стендаля, Шекспира, Мопассана, а из более поздних – Хемингуэя и Дос Пассоса.
С ним было очень интересно обсуждать прочитанное, поскольку у него всегда
были какой-то свой, нетривиальный подход и восприятие, подкрепленные, впрочем,
вполне четкими аргументами, а не только эмоциями. Сплошь и рядом высказывания
и замечания отца носили на первый взгляд парадоксальный характер, однако
через несколько минут начинало казаться, что и ты думал точно так же; вообще
убеждать он был великий мастер.
Я помню, что в детстве, если я восхищалась увиденными
на ком-нибудь украшениями – бусами, брошками, отец всегда говорил: “А как
насчет кольца в нос?”. Правда, с возрастом он стал относиться к этому вопросу
более философски и даже как-то подарил нам с мамой по гранатовой брошке
(но обычно маме в день рождения он неизменно дарил цветы – розы или корзину
с белой сиренью).
