Их имена – в истории Института

В день рождения М.Г.Мещерякова в Лаборатории информационных технологий будет открыт памятник ученому работы скульптора М.Сагателяна. 17 сентября одному из основателей города, создателю Лаборатории вычислительной техники и автоматизации исполнился бы 91 год. Мы публикуем сегодня воспоминания племянницы Михаила Григорьевича - Галины Пантелеевны Мещеряковой, которые написаны для Музея истории науки и техники ОИЯИ.

Трудно писать воспоминания “вдогонку”, прочитав книгу, посвященную Михаилу Григорьевичу (Михаил Григорьевич Мещеряков. К 90-летию со дня рождения. Дубна, 2000 г.), к тому же написать историю семьи надо было моему отцу Мещерякову Пантелею Григорьевичу, но его уже нет, нет и старшей сестры, первой дочери Михаила Григорьевича, Тани, которая многое знала лучше меня. Так что напишу все, что помню из рассказов бабушки, Надежды Осиповны Мещеряковой, отца и матери – Нины Гастоновны Мещеряковой.

О детстве и дядя Миша и папа почти ничего никогда не рассказывали. Единственно, о чем вспоминал папа, - зимние катания с горок. В качестве санок в хорошие морозы ребятня использовала замерзшие коровьи лепешки.

О послереволюционном быте рассказывали мало, помню какие-то разрозненные эпизоды, связанные с работой папы в рыболовецкой артели. Что он вспоминал с удовольствием, так это учебу на рабфаке, были многочисленные и очень колоритные воспоминания о преподавателях. У меня сложилось впечатление, что среди них было много образованных людей, не совсем согласных с “генеральной линией” и находившихся в опале или почетной ссылке на юге. Насколько я помню, потом их репрессировали.

Дядя Миша поступил в университет на физическое отделение физико-математического факультета. У меня сохранилось несколько довоенных задачников, по которым учились дядя, отец, я, их частично использовал и мой сын. Я точно не знаю, в каком общежитии жил дядя, какие-то смутные ощущения, что в “общаге” на Мытнинской набережной, где всегда жили студенты-физики. Что в этом общежитии прекрасно, так это место, где оно расположено – через Неву напротив Зимнего дворца. Само общежитие огромно, с комнатами минимум на четверых, грязно и не ремонтировалось до сих пор всерьез, наверное, с царских времен. Но до зданий университета, библиотеки Академии наук и вообще столичного центра можно дойти пешком через мосты всего за несколько минут. Да и не был город еще запущен и обескровлен в тридцатые годы.

Следом за дядей Мишей в Ленинград приехал и папа, поступил учиться на электромеханический факультет Политехнического института. Когда в город переехала бабушка – не знаю. Папу с третьего курса по партийному призыву перевели в Военно-морскую академию, где он продолжал обучаться по той же специальности, но уже как военный. Перед войной, когда папа уже служил на кораблях Балтийского флота, он с бабушкой жил в комнате углового дома на Восьмой Советской улице.

Воспоминания о годах учебы и у дяди, и у моих родителей (они учились на одном курсе электромеха) были всегда светлыми, полными рассказов о студенческих шалостях, хотя точно знаю, что голодать им приходилось. Насколько я помню, дядя по возможности посещал и лекции по математике на математическом потоке. Жили они за счет обычных студенческих приработков, типа погрузки вагонов. Периодически, под хорошее настроение, дядя Миша рассказывал смешные истории, относившиеся к началу работы в Радиевом институте. Он никогда не повторял своих рассказов, и шли они как-то сериями.

В конце 80-х годов, после визита в Радиевый институт, он вдруг рассказал о том, как сдавал экзамен “самому” Гамову. Гамов до эмиграции жил в доме, где расположен Радиевый институт, квартира сохранилась до сих пор. Ремонты в Петербурге явление редкое. Экзамен принимал на дому. М.Г.постучал, по разрешению открыл дверь и оказался в “красной комнате, с красным диваном, на котором лежала женщина с очень красными губами (цитирую М.Г. почти дословно)”. Сам Гамов был в красном халате, очень надменен, но в данный момент милостив. “Что там у вас?”. М.Г. объяснил. Сдача экзамена окончилась благополучно.

В тот же раз дядя рассказывал, как они по очереди бегали по коридорам Радиевого института, производя измерения “с движущимся источником”.

Был и рассказ о том, как кто-то из очень известных в дальнейшем братьев – или Алиханов, или Алиханьян, после общей обильной пирушки вел себя буйно, а жил он в районе Политехнического института, по тем временам глубокой окраине, куда надо было его доставить из центра города. Провожатый, тоже бывший на пирушке, но находившийся в несколько лучшей форме, запихнул буяна в трамвай и, для предотвращения инцидентов, ничего лучшего не смог придумать, как просунуть руку через ременную петлю, за которую держались пассажиры во время движения, и взять буяна за ухо. Доехали относительно тихо, на размеры уха утром были таковы, что... Был еще рассказ о загородной пирушке, когда кто-то из участников (не помню фамилию, потом тоже весьма известный физик) вышел наружу подышать воздухом и заснул на телеге с сеном. Рано утром на запах пришел теленок и принялся облизывать лицо жертвы. На этот раз неимоверные размеры имел нос.

Перед войной Михаил Григорьевич женился на Лине Михайловне. Лина Михайловна окончила медицинский институт, ее отец был фармацевтом, семья была по тем временам весьма обеспеченной. Она была крупной, очень красивой женщиной, до старости (умерла от инсульта в 70 лет) сохранившей редкую красоту. Лина Михайловна до этого уже была замужем, от первого брака остался сын Женя. С высоты моих теперешних лет и знаний о жизни, могу сказать, что этот брак был обречен на неудачу. Михаил Григорьевич много работал и не так много зарабатывал, а Лина Михайловна привыкла к достатку и комфорту, и вообще была самодостаточна. Общих интересов не было. К тому же, по мнению Татьяны Михайловны, дочери Михаила Григорьевича и Лины Михайловны, ее мама никогда бы не поехала из Ленинграда в глушь строить Дубну. На “жену декабриста” Лина Михайловна была не похожа. Что потянуло к ней Михаила Григорьевича? Думаю, что две вещи: во-первых, она действительно была очень красива, во-вторых, возможность иметь дом, налаженный семейный быт, вообще атмосфера интеллигентной питерской семьи. Тихой жизни не получилось.

А потом была война.
Сначала первая, тихая, финская, следы от которой до сих пор видны по всему Карельскому перешейку. Мой сын 15 лет назад находил в изобилии финские и русские патроны в тех местах, где проходила линия Манергейма, которую никак не могли взять наши войска. Там до сих пор находят не только патроны, но и мины и снаряды, в лесах остались закопанные в землю многоэтажные укрепления, поворотные круги артиллерийских установок.

Как и все выпускники физико-математического факультета, по военной специальности дядя был артиллеристом. Когда его призвали на фронт, без его личного присутствия прошла защита кандидатской диссертации, кто-то за него прочитал доклад. После демобилизации дядя вернулся к работе. Об этой войне он ничего не рассказывал, как и никто другой из воевавших на ней и кого я знала. Что-то такое в этой короткой войне было много страшнее, чем в последующей, и что заставляло молчать.

Потом началась вторая война и блокада.
Отец служил на кораблях эскадры, дислоцировавшейся в районе Либавы, дядя добровольцем ушел на фронт, в Ленинграде были жена М.Г., дочь Таня, родившаяся в апреле 1941 года, бабашка и моя мама. Как говорила мама, никто не хотел уезжать из дома, никто не верил, что город возьмут немцы, что они подойдут так близко. Еще было живо ощущение столицы, которую обязательно защитят, не был забыт опыт первой мировой войны, когда немцев остановили достаточно далеко, а вот голод 1918 года в Петрограде уже забылся. К тому же, поезда бомбили, мамин отец погиб в разбомбленном поезде при эвакуации, да и все произошло как-то очень быстро. Ни какого бегства из города, как в Москве, не было, наоборот, в город от немцев уходили жители Псковской и Новгородской областей.

Бабушкины родственники, жившие на еще не затронутом войной юге, посылали посылки с адресом “Балтийский флот, Мещерякову П.Г.”, и то ли одна из этих посылок все-таки дошла, то ли отец получил какую-то другую посылку, но в любом случае в самое страшное время была посылка с двумя банками сгущенки, которые отдали Лине Михайловне для Тани, и бутылкой постного (подсолнечного) масла, которую решили отдать раненому Михаилу Григорьевичу.

Дядя Миша лежал в госпитале в северной части города. Как он рассказывал, в палате было 20 коек и в качестве отопления – лежавшее посреди палаты бревно, от которого можно было отпилить кусок и тут же сжечь, а морозы в эту зиму доходили до 40о. Передачу – масло и остатки сгущенки на донышке – понесла моя мама, так как она еще могла ходить. Она говорила, труднее всего было не съесть масло и сгущенку по дороге. Она смогла, дошла, отдала все и вернулась назад. Дядя Миша запрятал масло под одежду и периодически потихоньку потягивал его из бутылки. В палате выжили двое.

Потом была эвакуация.
Не знаю, как и куда увезли Таню и Лину Михайловну, остались ли в городе ее отец и мать. Маму Лины Михайловны я видела после войны, отца – нет. Когда он умер – не знаю. Михаила Григорьевича затребовал для работы по урановому проекту Хлопин, и его, после выписки из госпиталя, через Ладогу отправили в Казань.

Когда бабушка приехала к дяде Мише в Казань, то, по ее рассказам, нашла дядю неухоженным, со страшной бахромой на брюках (это ее больше всего возмущало). Она, как смогла, попыталась наладить быт и вернулась в Ленинград вместе с дядей в одном эшелоне. Предметом ее особой гордости была похвала Курчатова. Дело в том, что в эшелоне, медленно ползшем в Ленинград, был вагон с плитой для приготовления пищи, которую топили по очереди. Плита была дровяная, неудобная, все грелось медленно, бабушка же, опытная кухарка, в свое дежурство поставила в плите дрова вертикально, и все наладилось. Курчатов, вникавший во все тонкости быта в эшелоне, очень хвалил бабушку и просил поделиться опытом с другими.

После возвращения в Ленинград семейная жизнь с Линой Михайловной не сложилась. Разлуку не выдержали оба. Лина Михайловна с Таней и матерью жили в двух (кажется двух) комнатах в квартире на втором этаже в старом запущенном доме на Кузнечном переулке почти на пересечении с Коломенской улицей. Я отчетливо помню только одну большую темную комнату с низким потолком, с темным старым паркетным полом, с двумя окнами на улицу, заставленную старинной темной мебелью. После нового замужества Лины Михайловны, Таня со своей бабушкой переехали рядом, на Пушкинскую улицу в одну громадную светлую комнату, похожую на танцевальный зал в барской квартире. Там Танина бабушка и умерла. Таня вышла замуж. Ее сын, Иванов Иннокентий Владимирович, внук Михаила Григорьевича, тележурналист, работает на Петербургском телевидении. Татьяна Михайловна умерла от инсульта 3 июня 2000 года.

Бабушка, дядя, его вторая жена – Людмила Васильевна и вторая дочь – Оля, жили в двух маленьких смежных комнатах на Петроградской стороне в самом начале Рыбацкой улицы почти на углу с Большим проспектом Петроградской стороны. Отсюда примерно 25 минут пешком до Радиевого института. Я не помню, на каком этаже была расположена квартира. Дом высокий, серый, постройки начала двадцатого века. После отъезда М.Г. с семьей в Москву, бабушка, которая была прописана в этих комнатах, присматривала за ними и иногда брала меня с собой на уборку, у М.Г. была на них “бронь”, которую потом сняли. Комнаты имели по одному окну каждая, были темными с окнами во двор, с темным запущенным паркетом. Мебели практически не было.

В 1958 году родители и бабушка обменяли свои квартиры на отдельную квартиру на Петроградской стороне. Большая Пушкинская, дом 1 – последний ленинградский адрес М.Г. В этой квартире умерли и бабушка и родители. Здесь иногда ночевали и Михаил Григорьевич и Людмила Васильевна с Олей. От этого дома 10 минут до Рыбацкой и меньше получала до Радиевого института. Полчаса ходьба и до университета, физический факультет которого я закончила.

В 1969 году мой сокурсник, обучавшийся по кафедре ядерных реакций, сказал, что при ремонте здания университета при вскрытии полов нашли дипломную работу М.Г.с подписью Курчатова. Бумаги спрятали в начале войны. Очень жалею, что не спросила, куда потом дели диплом.

Реализовал ли себя М.Г. Полностью? Конечно, нет. И дело даже не в его опале, причины которой он знал – слегка не осторожное высказывание на совещании у Хрущева обычно предельно осторожного человека. Ему было интересно жить, хотелось знать как можно больше о том, “как это все устроено”. Сама скорость познания была мала для него. Ему не хватило бы и более длинной жизни.

Скульптор, который будет ваять памятник, спросил: “Был ли М.Г. “сталинистом”?” Конечно, нет, хотя многие, наверное, не согласятся. Он был слишком умен для такого фанатизма, был крупной, не ординарной личностью, а фанатики всегда ограниченные люди. К тому же дядя достаточно часто бывал за рубежом и мог сравнивать ситуации, что он и делал. В высказываниях всегда был весьма осторожен, но иногда все-таки прорывалось, когда речь шла, например, о непрерывных реформах в образовании. Как-то после командировки во Францию он рассказывал о самом сильном впечатлении от страны – лицее, где устав не менялся с тысяча семьсот какого-то года, тогда как у нас... Прекрасно знал достоинства и недостатки системы и, когда мог, умело этим пользовался. Он был, несомненно, авторитарным человеком, как все крупные организаторы науки советского периода, но главное для него всегда было дело и страна, в которой жил и которой служил.