Эта эпиграмма, автограф которой остается неизвестным, в печати появилась впервые в 1861 году, в изданной Н. П. Ограевым в Лондоне книге “Русская потаенная литература”. Об автографе издатель А. А. Краевский рассказывал П. И. Бартеневу, что видел его у Пушкина. Здесь приведена подлинная пушкинская редакция: в советское время эпиграмма печаталась в “смягченном” виде (“почему ж он заседает? Потому что есть чем сесть”).

Сам Пушкин на всякий случай не признавал себя автором эпиграммы, уверяя, что она принадлежит его другу С. А. Соболевскому. 29 декабря 1836 года, когда Пушкин повез Краевского с собой на торжественное заседание в Академию Наук, он сказал: “Ведь вот сидит довольный и веселый (Дундук), - а ведь сидит то на моей эпиграмме! Ничего, не больно, не вертится!”.

Князь М. А. Дондуков-Корсаков (1794 – 1869), родной брат лицейского товарища Пушкина Н. А. Корсакова, был в 1833 – 1842 годах попечителем петербургского учебного округа и по этой должности состоял во главе петербургского цензурного комитета. Княжеский титул и фамилию Дондукова он приобрел женитьбой на дочери своего дальнего родственника князя Н. И. Дондукова-Корсакова. 7 марта 1835 года князь Дондуков-Корсаков был назначен вторым вице-президентом Академии Наук и сталь “заседать”.

Примечательно, что в августе 1835 года Пушкин подал в главный комитет цензуры жалобу на цензурные притеснения: “г. попечитель с.-петербургского учебного округа изустно объявил мне, что не может более позволить мне печатать моих сочинений, как доселе они печатались”. В письме от 26 апреля 1835 года Пушкин называет Дондукова-Корсакова “паясом фокусника”, который “кувыркается на канате” (к И. И. Дмитриеву). По поводу тяжбы с цензурой Пшкин писал в октябре П. А. Плетневу: “Ужели залягает меня осленок Никитенко (цензор) и забодает бык Дундук? Впрочем, они от меня так легко не отделаются”.

В цитированной эпиграмме великий поэт посмеялся не только над своим цензурным притеснителем, но и над фактом назначения главой ученого учреждения человека с весьма сомнительными научными заслугами. Она выразила его отношение к тогдашней русской официальной ученой среде.

Вспомним, что с 7 января 1833 года поэт сам был членом Российской Академии, но относился к ней иронически. В конце сентября 1833 года он рассказал братьям Языковым, что его избрание в академию “производит там большой шум, оживляя сим сонных толкачей, иереев и моряков. Во второй раз дошло до того, что ему прочли параграф устава, которым велено выводить из заседания членов, непристойно себя ведущих. Старики видят свою ошибку, но делать уже нечего: зло посреди их, вековой спокойствие нарушено навсегда или, по крайней мере, надолго”.

Как сообщал П. А. Вяземский, уже после первого своего заседания в академии Пушкин рассказывал “уморительные вещи о бесчинстве заседания… Пушкин более всего недоволен завтраком… он хочет первым предложением своим подать голос, чтобы наняли хорошего повара и покупали хорошее вино французское”. Поэта забавляло, что завтрак в академии состоял из ерофеича, черного пива и семги с луком.

Однажды, когда в члены Российской Академии был предложен какой-то немец, поэт с юмором заметил: “Только и было два места у нас, где не было немцев: это – Российской Академия и лейб-гвардии казачий полк”.

И все же Александр Сергеевич не отрицал некоторых заслуг академии. В статье о Лобанове он выразил, хотя не без иронии, желание, “чтобы Российская Академия, уже принесшая истинную пользу нашему прекрасному языку и совершившая столь много знаменитых подвигов, одобрила, оживила отечественную словесность”.

В “Евгении Онегине” А. С. Пушкин писал:

Не так уж редко “шевелилась эпиграмма” в глубине его беспокойной души. Он яростно преследовал “украшенных глупцов, святых невежд, почетных подлецов"” объектом его сатиры бывали и довольно именитые сановники, в том числе тогдашний министр народного просвещения С. С. Уваров.

Уварову Пушкин посвятил в 1835 г оду оду “На выздоровление Лукулла”. Тогда тяжело заболел богатый граф Д. Н. Шереметев, не имевший потомства. И Уваров, женатый на его двоюродной сестре, заранее почувствовал себя наследником шереметевских миллионов. Но богач выздоровел, и Уваров оказался в смешном положении, так как заранее принял меры по охране имущества больного.

Ода Пушкина оказалась в петербургском обществе на виду, так что императору пришлось через Бенкендорфа сделать поэту строгий выговор.

Нанесенную Уварову обиду усилило вмешательство в скандал профессора Казанского императорского университета француза Альфонса Жобара. Беспощадно прямолинейный, фанатически честный, Жобар столкнулся в Казани с консерваторами в учебной администрации и с самим Уваровым. Министр пытался его в 1835 году обезоружить, объявив сумасшедшим. Появившаяся в этот момент ода Пушкина пролилась маслом в огонь ненависти, которым пылала мятежная душа профессора. Жобар немедленно перевел стихи Пушкина на французский язык. И послал Уварову с язвительным письмом, угрожая напечатать свой перевод в Европе со всеми комментариями.

Примечательно, что в молодости Уваров, как и Пушкин, был членом литературного общества “Арзамас”. Встречался поэт с ним у общих знакомых, но расположения к этому человеку не испытал. Уваров затем получил репутацию карьериста и приобретателя. “Историю Пугачевского бунта” министр считал зажигательной книгой и в начале 1837 года советовал издателю А. А. Краевскому не иметь дела с людьми “столь вредного образа мыслей, каким отличается Пушкин”.

Жобар свой перевод оды послал автору. В ответном письме от 24 марта 1836 года Пушкин назвал работу переводчика “прелестной”, но косвенно предостерег профессора от ее опубликования. Жобар последовал совету Александра Сергеевича, однако был все-таки выдворен из Казанского университета. Он уехал в Австрию и издал “Лукулла” там.

Геннадий ЕГОРОВ, г. Казань