К столетию со дня рождения Уильяма Фолкнера: несколько слов о славной дате и скандальной книге

25 сентября 1897 года в захолустном, но, разумеется - таков национальный характер - считающем себя центром вселенной городе Нью-Олбени, штат Миссисипи, в семье профессионального неудачника "из бывших" и маленькой талантливой женщины с железным характером родился сын, которому, как пишут в романизированных биографиях, суждено было великое будущее. Назвали его Уильям, в честь прадеда, а в фамилию свою он впоследствии вставил лишнюю букву, что, впрочем, для русского читателя значения не имеет: оба варианта читаются одинаково - Фолкнер (кстати, американцы не произносят здесь "л").

Эрнест Хемингуэй когда-то на вопрос, что делает человека писателем, ответил: "Несчастное детство". Если понять это буквально, нельзя не подивиться, что не из всех белых мальчишек американского Юга выросли писатели. Ибо по крайней мере в одном смысле несчастное детство им было обеспечено: они были потомками побежденных - и не принявших своего поражения. Гражданская война в США воспринималась ими преимущественно в одном аспекте: здесь был н а ш мир, но пришли чужаки и его не стало; на приведшую к этому несправедливость - а порой просто ужасы - можно и должно было закрывать глаза. А иначе - ты что, за саквояжников? (Прозвище приехавших на Юг после войны представителей других частей США, имущество которых чаще всего умещалось в одном ковровом саквояже). Раз они плохие, значит, мы - хорошие, и говорить больше не о чем. Эта идея - как и вся сладкая мифология белого Юга - была всосана Фолкнером, что называется, с молоком матери; когда же его сознание и сердце переросли ее, наступил болевой шок. Из мифологии родилась поэзия, с которой Фолкнер начинал; из боли - проза, которой он и вошел в мировую культуру. Какой же вклад он внес в нее?

Сейчас трудно поверить, но еще в 20-е годы этого века многие сомневались, что в стране, называемой США, существует своя, собственная литература. Точнее, многие не сомневались, что ее нет - и именно сами американцы. А ведь у них уже были По, Мелвилл, Готорн, Уитмен; уже начали печатать случайно уцелевшие стихи давно умершей массачусетской чудачки, оказавшейся одним из крупнейших лириков мировой литературы - Эмили Дикинсон. Но Америка все равно чего-то ждала; ждала тех, кто опишет ее такой, какой она сама себя чувствовала. Это сделали писатели - ровесники Фолкнера - Хемингуэй, Дос Пассос, Вулф, Фитцджеральд и он сам. Причем Фолкнеру была уготована роль особая: он о д и н ответил за треть американского народа, заговорив как сын "наименее престижной" части страны, "глубинки" - американского Юга. Сам Фолкнер рассказывал, что ему, еще совсем мальчишке, "старший товарищ" - Шервуд Андерсон - сказал: "Ты - мальчик провинциальный. Пиши о своем клочке земли размером с почтовую марку". Фолкнер последовал совету, и, как водится, оказалось, что это интересно всем.

Южан - и южане сами себя - не зря считали как бы не совсем американцами. Когда тринадцать южных штатов - Конфедерация - откололись от остальных (что и привело к войне между Севером и Югом) - впечатление было такое, что это и впрямь межнациональный конфликт. Как мало осталось в "южном джентльмене" той поры от настоящего янки! Достаточно положить рядом портреты генералов армий Севера и Юга: как будто армия разночинцев против дворянского ополчения. Но, пожалуй, самое важное - Юг принципиально нарушал главный, хоть и неписаный, закон Соединенных Штатов - живя сам, не очень-то давал жить другим. Тем более что другие эти и цвета-то были другого, и не возражали (какая разница, почему). Здесь не место расписывать всякие кошмары; достаточно вспомнить, как герой одного из лучших романов Фолкнера "Авессалом, Авессалом!", настоящий, стопроцентный южанин Квентин Компсон на вопрос своего друга, канадца Шрива: "За что ты так терпеть не можешь Юг?" отвечает: "Я могу его терпеть" и засыпает, про себя повторяя: "Я могу. Могу. Могу.", а вскоре кончает с собой; что в подсознании самого Фолкнера, как явствует из его книг, расизм всегда был равен братоубийству, а расовая сегрегация - кровосмешению. Какую же литературу могла иметь такая страна?

Вы совершенно правы: пока она была собой довольна - что называется, никакой. Что-то типа Майн Рида: романтические сюжеты с заранее известными персонажами - мужественный джентльмен, прекрасная леди, комичные чернокожие. Подобной литературе отдал дань прадед нашего героя - "старый полковник" Уильям Фолкнер, издавший при жизни несколько своих романов. Апокриф говорит, что его правнук в возрасте лет эдак пяти заявил, что хочет быть писателем, как прадедушка. Писателем он, несомненно, стал; но не как прадедушка. По словам Синклера Льюиса, Уильям Фолкнер наконец-то освободил литературу Юга от кринолинов.

И тут - не откажу себе в удовольствии процитировать лучшего русского поэта моего поколения - обнаружилась "энтропия, ускоренье, разложение основ, не движенье, а гниенье, обнажение мослов". Родная страна лежала "в параличе, в форме штатской, в позе ..." И тот, кто был ей кровь от крови, плоть от плоти, бросился искать идеалы в прошлое. И, опять же как обычно, оказалось, что и там их не было. Тогда встал вопрос: если мы не то, не то и не это, то кто, кто же мы? Тварь дрожащая или право имеем? (Терминология Достоевского здесь не случайна: Фолкнер любил его всю жизнь и, как, кстати, очень многие, считал собственную - южную - культуру родственной русской). И тут щуплый мужичонка ростом метр с кепкой оказался великаном, богатырем. Он ответил правду, зная, что мало кто сможет ее вынести. Он сказал: да, мы - дрожащая тварь, которая должна нести ответственность. И лишь неся ответственность, тварь обретает право.

На эту тему написан первый бестселлер из его романов - "Святилище". Удивительные вещи происходят на свете. В советском литературоведении роман этот был однозначно провозглашен неудачным и посему перевода не заслуживающим. Однако французы перевели эту книгу в 1931 году, сразу по выходе; это был первый роман Фолкнера, переведенный на французский язык. Именно с него начался культ нашего автора во Франции, очень скоро вышедший за рамки всех элит; Жан-Поль Сартр бросил по этому поводу свое знаменитое словцо: "Для французской молодежи Фолкнер - бог". И слава книги не была мимолетной. Когда в 1955 году Фолкнера пригласили в Японию, в университет Нагано, и он предложил студентам самим выбрать тему занятия, они пожелали поговорить о "Святилище".

Поэтому мы поставили себе целью ввести книгу в русский культурный обиход. Давно бы пора. Фолкнера переводили очень хорошие переводчики; но своего радетеля и предстателя перед русской публикой, каким, скажем, был Кашкин для Хемингуэя, он не нашел. Легкое недоумение сквозит со страниц почти всех русских переводов нашего автора. И, может быть, именно потому, что он нам невероятно близок. Недоумение это - своего рода интеллектуальное "да-быть-такого-не-может". Сошлюсь на собственные впечатления.

Первое, что поражает при чтении "Святилища" - до чего эта книга неприятная. Казалось бы, после того, чего мы начитались в конце восьмидесятых, - что нас может отвратить? Неужели по чернухе и порнухе какому-то американцу удалось забить перестроечную прессу? Отнюдь нет. Просто мы привыкли читать о мерзостях, которые нас как бы не касаются: конечно, они могут случиться и с нами, но сами-то мы не такие. Но каждая буква фолкнеровского текста твердит древнюю прговорку: De te fabula narratur - сказка сказывается о тебе.

О великих книгах всегда соблазнительно задать себе вопрос: как же это автор умудрился? Что же это он такое сделал, что вышло так здорово? А сделал он то, что в литературе делается сплошь и рядом - поместил идеалы в обыденную жизнь. Любой поcредственный писатель в таком случае (примеры из советской литературы приведите сами) начинает гнуть действительность под идеалы. И лишь выдающимся удается то, что удалось Фолкнеру: предоставить действительности гнуть идеалы. Бог ты мой! Как же неприятно на это смотреть!

А написана книга великолепно. Детали пригнаны друг к другу - волоска не вставишь. Сюжет крут. Образы стереоскопичны. Занудные описания отсутствуют - всё только по делу. За время писания автор заиграл до полной негодности три граммофонные пластинки "Рапсодии в стиле блюз" Гершвина, чтобы на сбиться с ритма - и ритм выдержан безукоризненно. А как точно перевоплощается он в своих героев - хоть в сорокатрехлетнего мужчину, которым он тогда еще не был, хоть в семнадцатилетнюю девушку, которой он не был никогда!

Сразу по выходе романа американская критика провозгласила, что более грязной книги еще не было написано (кстати, для этого не обязательно быть ничтожеством - знаменитый собрат по перу впоследствии погладил нашего авторы оглоблей, написав, что никто в Америке не умеет так, как мистер Фолкнер, описывать публичные дома), а публика - что хорошим девушкам нельзя даже брать ее в руки. Но вскоре и те, и другие опомнились: в следующем, 1932, году последовало переиздание, которому наш автор предпослал совершенно юродское предисловие. Посмотрим, что будет у нас. Мой издатель сказал, что для воспитания ответственности каждому человеку в 17 лет необходимо прочесть "Святилище". Как переводчик книги, от всей души ( в данном вопросе) присоединяюсь к мнению начальства.

А в жизни Фолкнер был невероятно консервативен. Поддерживал все связи, какие мог, пока они не отмирали сами собой. Всю жизнь до самой смерти 6 июля 1962 года прожил в провинциальном Оксфорде, штат Миссисипи, не рвясь ни в Европу за культурой, ни в столицы за тусовкой. Даже за Нобелевской премией в 1950 году съездил потому только, что дочь сказала: "Папа, я же никогда не была в Швеции!". Так он тоже пытался уменьшить мировую боль - как и книгами. По-моему, ему это даже удавалось.

Т.Попова