Профессор А.А.Тяпкин  

И все же с некоторой грустью я покидал этот город, приютивший нас - столичных беженцев в самые тяжелые годы страшной войны. К чувству благодарности примешивалось ощущение некоторой грусти от сознания того, что это расставание и с городом, и со многими друзьями происходит навсегда. Но все же не совсем случайно, а по зову сердца ровно через сорок лет произошла моя мимолетная встреча с этим близким мне городом.

В сентябре 1983 года я был приглашен в столицу Узбекистана на научную конференцию по современным проблемам ядерной физики. На конференции и в экскурсионных поездках по окрестностям Ташкента меня преследовала мысль о посещении города своей юности, Чимкента. Неожиданно эта навязчивая идея получила очень простое решение. Я узнал, что алма-атинская группа физиков прибыла на конференцию на своем микроавтобусе. Я, естественно, попросился с ними после окончания конференции в Алма-Ату, а затем, проезжая Чимкент, предложил отклониться от алма-атинской дороги и проехать в поселок Чимкентского свинцового завода, объяснив, что в нем я прожил два года в начале Отечественной войны.

Мы проехали лишь по центральной улице поселка, ведущей к заводской проходной. За сорок лет улица, по которой я каждый день ходил на завод, изменилась до неузнаваемости. Она была закрыта от солнца плотной тенью разросшихся тополей. Ни бани, ни своего техникума на этой улице я не обнаружил: их, надо полагать, переместили в другие здания. А свой дом, стоявший прежде в конце улицы перед кукурузным полем, я увидел неожиданно в середине улицы, по которой проходила теперь троллейбусная линия. Такие изменения, почти не оставившие знакомых ориентиров, поразили меня основательно. Этим и закончилась мимолетная встреча с городом моей юности, где в военный год я делал первые шаги напряженной учебы. Правда, это повзросление не затронуло заложенные в моем характере черты озорного мальчишества с примесью личного авантюризма, которые не раз выводили меня за грань благоразумного поведения. Именно с этих отступлений я начну следующий раздел своих воспоминаний.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ,или О ХАРАКТЕРЕ «С ПРИМЕСЬЮ ЛИЧНОГО АНАТЮРИЗМА».

Во время возвращения из эвакуации в августе 43-го года я совершил два аномальных поступка, которые чуть не закончились для меня тяжелыми последствиями. Между прочим, записей о подобных событиях в моих дневниках нет, но они ярко врезались в мою память во всех деталях и, как видно, весьма надолго. Первое случилось после прибытия нашего товарного поезда на крупную станцию «Аральское море». Из опыта я хорошо знал, что на большой станции, забитой несколькими составами, нас ожидает многочасовая стоянка. Бежать за справкой к дежурному по вокзалу было далеко, а край морского залива был маняще близок от наших вагонов, прицепленных в самом конце состава. Вот я сразу и решил совершить свой первый в жизни морской заплыв, не обратив внимания, что на станции стоят всего два состава.

Ощущение необыкновенной легкости - вода была сильно соленой - повлекло меня в дальний заплыв. Я лишь изредка оглядывался на наш неподвижный поезд, но, когда проплыл метров двести, к своему ужасу увидел хвост уходящего состава. В обратном направлении я плыл еще быстрее, с паническим ощущением беды, и лишь на берегу несколько успокоился, увидев вылезших из-под рыбацкой лодки еще двух ребятишек из нашего лагеря. Они ждали меня с явной надеждой - как старшего. Мы медленно побрели к станции. У привокзального базарчика на случайно оказавшиеся у меня деньги подкрепились рыбными котлетами, полагая, что это, скорее всего, последняя возможность перед предстоящими скитаниями по безлюдным разъездам. Затем мы рассказали вышедшему из станции дежурному о своем бедственном положении. Дежурный нас сразу же успокоил, указав на только что прибывший на станцию нефтеналивной состав. Мы подбежали к этому спасительному составу и объяснили охранявшему его солдату, что дежурный нам разрешил догнать свой эшелон. Вскоре нефтеналивной тронулся в путь с тремя счастливыми мальчишками в тамбуре последней цистерны. На ближайшем разъезде вся лагерная братия во главе с начальницей с надеждой вглядывалась в проходящий нефтеналивной, и последняя цистерна была встречена дружным «Ура!». Нефтеналивной проходил этот разъезд, почти не сбавляя скорость, и многие подумали, что мы проследуем дальше, до первой остановки. Но проскочив мимо своих хвостовых вагонов, мы затем поочередно удачно спрыгнули на землю...

Мое второе воспоминание о выходе «за грань благоразумного поведения» связано как раз с переоценкой приобретенного во время поездки навыка: я научился прыгать с одной подножки и впрыгивать на подножку тамбура следующего вагона на быстром ходу товарного поезда. В жаркие августовские дни удержать ребят в душных теплушках было невозможно. И мальчишки, да и многие девчонки предпочитали ехать с ветерком на открытых платформах, груженных разными ящиками, размещаясь несколькими компаниями предварительно на остановке. На ходу поезда переход с одной платформы на другую был прост только тогда, когда между ними не было обычного вагона с высокой крышей. Но наш товарный поезд был весьма неоднороден, и любителям менять компании приходилось, дождавшись некоторого замедления скорости поезда, спрыгивать с подножки тамбура одной платформы и вскакивать на подножку следующей, отделенной от первой несколькими обычными вагонами. Пожалуй, я отличался в группе смельчаков тем, что проделывал эту процедуру на большей скорости. Однажды я настолько переоценил собственную ловкость, что решился на приличной скорости впрыгнуть не на подножку тамбура, а в дверной проем товарного вагона, лишенный какой-либо вспомогательной подножки.

Поясню подробнее условия длительного проезда в теплушках. На стоянках из вагона спускалась деревянная лестница. А спускаться приходилось периодически всем, чтобы сходить в туалет и умыться у ближайшей колонки. В обязанности мальчишек входила и своевременная доставка в вагон нескольких ведер с кипятком, мы же не могли обойтись без горячей воды за все многодневное путешествие. На коротких остановках мы просто спрыгивали на землю, а забирались в вагон, схватившись за скобу у правой подвижной створки ворот и за проушину для замка с левой стороны. При этом одну ногу следовало ставить на цилиндр тормозной системы, расположенный под вагоном у самого дверного просвета. Ко всему этому привыкаешь в первый же день, а дальше уже легче, при запасе черствого хлеба в вагоне (в центральной части России на станциях появился такой деликатес, как горячая картошка, посыпанная укропом и петрушкой).

Эпизод, о котором я собираюсь рассказать, произошел со мной за Актюбинском. Я проснулся рано, около 7 часов утра, от звуков, сопровождавших обычно остановку поезда. Натянув штаны, в одной майке я выскочил из вагона и, сбегав в туалет, вернулся к поезду. Мое внимание привлекли какие-то мешочники, устроившиеся на платформе. От них я узнал, что в центральные области следует везти прежде всего соль из здешних солончаков, стакан которой там стоит столько же, сколько здесь стоит целое ведро. В это время наш поезд тронулся, и я остался в тамбуре вагона на значительном расстоянии от своих вагонов. Постепенно разговор со случайными попутчиками исчерпался, и я почувствовал, что начинаю мерзнуть от прохладного в то утро ветра. Как назло, наш поезд проскочил следующий разъезд без остановки, и я решился на совершенно безумный поступок, воспоминания о котором до сих пор вызывают у меня холодный пот.

Я спрыгнул со ступеньки тамбура и, продолжая бежать вперед по ходу поезда, смотрел назад на приближающиеся скобу и проушину своего вагона, за которые мне предстояло ухватиться. Но бег мой по гравию стал резко замедляться, а разница моей скорости и скорости движения вагонов возросла до неразумного предела. Меня охватил страх остаться в одиночестве в безлюдной степи вдали от ближайших разъездов, но мысль об опасности попасть под поезд не возникла даже мельком. Поэтому я без всяких колебаний подпрыгнул и, как кошка, вцепился в быстро движущиеся скобу и проушину. Меня сильно дернуло, но руки выдержали рывок и не отцепились. Однако нога при этом вовсе не попала на цилиндр тормозной системы, и я, как показалось, всем телом на вытянутых руках ушел под вагон. Вот только в этот момент меня охватил настоящий ужас. Я медленно подтянулся на руках, нащупал ногой цилиндр и влез в вагон, раздвинув марлю от мух. В вагоне в это время почти все продолжали спать, и лишь один парнишка с верхних нар заметил мое непонятное появление на полном ходу поезда. Но если бы он посмотрел на меня внимательнее, то отметил бы смертельную бледность лица. С тех пор я больше уже не злоупотреблял своим умением прыгать и больше не испытывал судьбу на поездах: так сказать, обжегся на всю оставшуюся жизнь.

Но этот страшный урок вовсе не излечил меня от аналогичных поступков, свойственных моему характеру, которые я назвал «примесью личного авантюризма». Подразумеваю под этим безрассудство поведения, в котором рискуешь получить неприятные последствия лишь для себя и, опосредованно, для членов семьи. Я, по крайней мере, еще дважды в своей жизни за необдуманные действия получал подобные уроки, после которых чувствовал себя заново родившемся. Так, студентом-дипломником в январе 1950 года ночью в 30-градусный мороз я решительно переходил по льду Москва-реки возле Киевского моста метрополитена и в середине реки провалился в проталину, образованную теплой водой, сливаемой заводом «Красная роза» на Красной Пресне. С тех пор я панически боюсь ходить по льду в любую погоду и даже с лыжами на ногах.

А более двадцати лет назад зимой на Кавказе я пытался освоить полеты на дельтаплане. Конечно, это было занятие не для человека, у которого только появился третий сын. После трех учебных полетов с нижнего выступа на северном склоне горы Чегет я в сопровождении двух своих друзей, весьма солидных людей, пожелавших также совершить первые в своей жизни полеты, поднялся в кабине канатки на первую станцию горы Эльбрус, где, по моему разумению, не будут мешать деревья, так осложнявшие процесс приземления на Чегете.

Но на Эльбрусе меня ожидал другой, более неприятный сюрприз высокогорья. Восходящий поток воздуха на южном склоне подхватил мой дельтаплан и пронес меня над всей восьмисотметровой поляной, где мы с друзьями намеривались поочередно полетать. Выбранная нами поляна заканчивалась скальным обрывом километровой высоты, за которым едва виднелась одиннадцатиэтажная гостиница «Азау». Я не был готов к столь высотному полету и потому в последний момент изловчился направить дельтаплан к каменной гряде перед самым обрывом. От удара о камни раскололись дюралюминиевые трубки, а сам я, к общему удивлению свидетелей, остался невредимым. Но на всю оставшуюся жизнь запомнил, что полеты на дельтаплане - дело весьма сложное, и к нему не следует допускать дилетантов вроде меня. И если раньше на вопрос: «Умеете ли вы летать на дельтаплане?» - я отвечал: «Не знаю, не пробовал,» - то теперь я отвечаю на тот же вопрос так: «Знаю, что не умею, потому что попробовал летать на Эльбрусе». Как видно, я во всем руководствуюсь прежде всего собственным опытом.

В отношении же принятия решений, которые могут отрицательно повлиять на судьбы других людей, я чрезмерно осторожен и нерешителен, поэтому совершенно не пригоден для административного руководства. Хорошему же администратору нередко приходится принимать ответственные решения, затрагивающие кровные интересы многих людей. Конечно, нет никакого оправдания для появившихся сейчас в избытке «смелых» экспериментов на обществом, которые проводятся авантюристами по недопустимому для этого случая принципу «не знаю, не пробовал».

Но вернемся вновь к моему прошлому, когда я был совсем далек от всяких рассуждений об авантюризме. Мы благополучно вернулись в родную Москву в самом начале второй декады августа 43-го года. Наши вагоны поставили на запасном пути в районе Марьиной рощи. А провинциальный вид зеленой улицы Шереметьевской, где мы ступили на московскую землю, запомнился мне на всю жизнь. За две оставшиеся декады августа мне и сестре предстояло решить жизненно важный вопрос о дальнейшей учебе.