Последствия чернобыльской катастрофы можно было значительно уменьшить - так считает ведущий научный сотрудник ЛВЭ профессор Лев Николаевич Зайцев. Его воспоминания, написанные специально для нашей газеты спустя двадцать лет после чернобыльской катастрофы, посвящены памяти выдающихся деятелей атомной науки и промышленности А.Н.Комаровского и А.М.Петросьянца.

Александр Николаевич Комаровский родился 7 мая 1906 года в Петербурге. 8 мая 1906 года на Северном Кавказе родился Андроник Мелконович Петросьянц, которого в обиходе все называли Андрей Михайлович. Их выдающийся вклад в становление и развитие атомной промышленности отмечен званиями Героя Социалистического Труда, многими орденами СССР, Ленинской и Государственной премиями.

С 1944 по 1963 год А.Н.Комаровский руководил строительством многих объектов атомной отрасли, в том числе в Дубне. В 1956-1963 гг. он - заместитель министра среднего машиностроения СССР. А.М.Петросьянц с июня 1953 года - начальник Управления оборудования Минсредмаша, затем заместитель министра. С 1962 года - председатель Государственного комитета Совета министров СССР по использованию атомной энергии - Полномочный представитель правительства СССР в ОИЯИ.

Проще говоря, Комаровский отвечал за строительство и эксплуатацию зданий атомных объектов, а Петросьянц - за техническое оборудование, включая конструкции систем безопасности ядерных реакторов. Однако Комаровский считал, что полного "разграничения полномочий" по безопасности нет. В своей книге "Строительство ядерных установок", изданной в 1961 году, он указывал, что сами здания АЭС при выполнении их в виде сферических или цилиндрических оболочек способны существенно уменьшить последствия возможной аварии реактора. По этому поводу между ними возникали противоречия, споры, одному из которых я оказался невольным свидетелем (об этом ниже). Чтобы лучше понять, что двигало ими в отстаивании своих позиций, - надо знать их жизненные кредо в обычной житейской обстановке.

К сожалению, Петросьянца я не знал близко. Несколько раз встречался с ним в деловой и неформальной обстановке. Однако я хорошо чувствую национальный колорит. Андрей Михайлович - воплощение этого колорита. По воспоминаниям современников, он был хороший семьянин, благодушен, добр к людям, предан Родине, но иногда решения ЦК КПСС и правительств излишне принимал на веру и горячо защищал до последнего (сказывалась закалка комсомольского вожака).

Комаровского я знал очень хорошо. Был знаком с его женами и дочерью - профессором МИФИ. Часто бывал у него на работе и дома. Дело в том, что в 1959-1968 гг. я был аспирантом, а затем старшим преподавателем на кафедре "Строительство ядерных установок" МИСИ имени В.В.Куйбышева, которую по совместительству возглавлял доктор технических наук, профессор А.Н.Комаровский. Только благодаря ему я защитил кандидатскую диссертацию досрочно, быстрее, чем за два с половиной года, хотя в процессе работы случилось крупное ЧП.

Один из прорабов стройуправления Дубны, возглавляемого генералом М.М.Царевским, на территории ЛЯР буквально переколотил бульдозером все экспериментальные бетонные защитные блоки. Я изготавливал их более года и должен был облучать на синхроциклотроне. Я был в ужасе. До конца аспирантуры оставался один год. Хорошо, что догадался сфотографировать "хлам" и кинулся на Ордынку к Александру Николаевичу (он был моим научным руководителем). Комаровский бросил работу и инкогнито приехал в Дубну. Конечно, и М.М.Царевский и В.Н.Сергиенко (административный директор ОИЯИ) быстро узнали о приезде высокого начальства. Комаровский дал руководителям СМУ команду восстановить защиту в течение месяца. Все было сделано в срок и эксперимент прошел успешно. Правда, В.П.Джелепов (директор ЛЯП) с иронией сказал М.М.Комочкову, что Зайцев с помощью Комаровского превратил синхроциклотрон в "бетонный завод", но результатами он доволен.

Преданность Комаровского производству, науке, Родине были безграничны. Однако он всегда несколько скептически относился к заданиям своего непосредственного начальства (министра Е.П.Славского), а также к решениям ЦК и правительства. У него всегда было свое мнение. При всей строгости к подчиненным его забота о людях была искренней и действенной. И это не простые слова. Однажды с Ордынки мы ехали в Бескудниково на объект к П.К.Георгиевскому (позже он сменил Комаровского). Времени до начала совещания было много. Я предложил Александру Николаевичу по пути заехать ко мне домой слегка перекусить (я знал, что он не обедал). Взобравшись по скрипучей лестнице на второй этаж нашего полуразвалившегося дома со странным адресом "2-й км Савеловской линии", он осмотрелся и сказал: "Молодые ученые не могут жить в таких условиях". Через месяц я получил новую двухкомнатную "хрущевку". Как он это сделал - уму непостижимо. Получить квартиру аспиранту вуза было практически невозможно.

Мы, аспиранты, преподаватели кафедры были рады отплатить Александру Николаевичу за его доброту. Помогали писать монографии. Подменяли его на лекциях. Однако это принималось им лишь в исключительных случаях. Он сам любил общаться со студенческой аудиторией. Для него это была "отдушина" от основной министерской работы. Однако Славский не одобрял "побочную" деятельность Комаровского. Их отношения были сугубо официальными и даже слегка натянутыми (впрочем, как и с Петросьянцем).

Однажды Комаровский на Ордынке собрал "тайное совещание", по существу, о научной работе его кафедры. Присутствовали: академик А.И.Лейпунский, О.И.Лейпунский, Д.Л.Бродер, В.Б.Дубровский (заместитель заведующего кафедрой), а также некоторые видные строители, которых я плохо знал. Вдруг раздался звонок телефона. Александр Николаевич указал пальцем на меня: "Сними трубку". Властный голос министра спросил, кто у телефона и где Комаровский (секретаря не было). Я ответил: "Аспирант Зайцев, а Комаровский пошел к министру". "А что делает аспирант Зайцев в кабинете замминистра?" - спросил грозно министр. И не дождавшись ответа повесил трубку. Совещание продолжалось, но Комаровский вынужден был через некоторое время уйти. Все-таки он побаивался Ефима Павловича и иногда казался мне провинившимся школьником, всячески скрывающим от большого начальства свою огромную и нужную Минсредмашу научную деятельность.

Теперь перехожу в эпизоду, связанному с проектированием АЭС с реакторами ВВЭР и РБМК. Это было в 1963 году. Я сижу за столиком в углу большого кабинета и вычитываю верстку очередной монографии. Комаровский работает за своим столом. Вдруг стремительно входит Петросьянц и с ходу набрасывается на Комаровского: зачем, мол, он на совещании у Славского поддержал требования немцев о строительстве здания АЭС в виде цилиндрической оболочки. Ведь ВВЭР уже заключен в мощный корпус толщиной 20 см, диаметром 4,5 высотой 12 метров, рассчитанный на давление 160 атмосфер. Потом и финны захотят накрыть оболочкой АЭС в Ловиизе, что в ста километрах от Хельсинки. Но особенно Петросьянц негодовал по поводу применения оболочек на новых реакторах РБМК. "Защитная оболочка, по данным США, удорожает АЭС на 15-25 долларов на каждый киловатт электрической мощности. В номинальном выражении, например, для РБМК-1000 - это 25 миллионов долларов. У Минсредмаша нет таких денег, и правительство никогда не поддержит такое решение", - аргументировал Петросьянц.

В каком-то смысле его можно понять. Он озвучивал мнение Е.П.Славского, Н.А.Доллежаля, А.П.Александрова и многих других. Ведь корпуса для ВВЭР больших габаритов могли изготовить лишь немногие заводы тяжелого машиностроения. Идея разработки бескорпусных реакторов уран-графитового канального типа (РБМК) давала возможность Минсредмашу легче справляться с заданиями правительства. Комаровский настаивал, что РБМК непременно надо заключить в защитную оболочку, что он не верит в стопроцентную надежность аварийной системы и, если произойдет тепло-химический взрыв, то последствия будут катастрофические. Он привел пример, что США еще в 1953 году специально произвели "взрыв" маломощного реактор. Радиоактивность, эквивалентная 300 т радия, распространилась на 105 км даже при полном отсутствии ветра.

Комаровский привел второй пример. В 1957 году в Уиндскейле (Англия) произошла очень крупная авария. Тепловыделяющие элементы (твэлы) расплавились, бурное парообразование разрушило корпус реактора. В первый момент избыточное давление около двух с половиной атмосфер было автоматически сброшено через клапаны в оболочке. Затем они закрылись, и вся радиоактивность осталась внутри оболочки. В этом аварии погибли пять человек. А что бы делали англичане, если бы оболочки не было? На Западе не экономят на оболочках.

Петросьянц парировал, что Запад нам не указ. У них АЭС расположены в густонаселенной местности, а аварийные системы хуже, чем у нас. В заключение Петросьянц сказал, что на наших АЭС взрыва не будет, что отвечает за безопасность он, а не Комаровский: "Ты строишь здания, и строй как велят!". Комаровский в долгу не остался: "Зачем же отвергать из чисто конъюнктурных соображений опыт стран, который нам надо изучать и изучать? Ведь вокруг АЭС будет город, надо думать о людях, а не о деньгах. Я исхожу только из гуманных соображений. Мой долг - предупредить, а вы уж там принимайте окончательное решение. Путь оно будет на вашей совести...".

Александр Николаевич понимал, что к его мнению не прислушаются. Но он был гордым и упрямым человеком. После неприятного разговора он долго молчал и о чем-то думал. А потом вдруг спросил меня: "Ты мог бы рассчитать стальную сферическую оболочку диаметром 30-40 метров? Я слышал, что ты заканчивал КГПС в МИСИ (готовило расчетчиков: мостов, телебашен, резервуаров, перекрытий стадионов". "Наверное смог, но нужны исходные данные по нагрузкам", - ответил я. "Будут тебе данные. Из Томска-7 в командировку приехал талантливый парень. Он все может", - сказал Комаровский и распрощался. Через три дня он снова вызывает меня. В кабинете сидел Валера Легасов. Мы познакомились. Он был на четыре года был моложе меня, но просто очаровал своим интеллектом, эрудицией, знаниями. Комаровский сказал, что мы будем работать здесь, на Ордынке, но об этом никому не надо говорить. Срок дал - неделю. Мы, что могли, оценили, набросали эскиз АЭС и пришли к Комаровскому. Он посмотрел рисунок и спросил Легасова: "Будет ли локализована радиоактивность - ведь это миллионы Кюри?". - "Последствия возможной аварии на порядок меньше, если выдержит оболочка", - ответил Валера. Я предусмотрительно промолчал.

Наступил 1964 год. Правительство и ЦК поддержали предложение Минсредмаша о развитии атомной энергетики - АЭС с реакторами на тепловых нейтронах ВВЭР и РБМК и в качестве опытных АЭС с реакторами на быстрых нейтронах. Конечно, без всяких защитных оболочек. Комаровский ушел из Минсредмаша и стал заместителем министра обороны СССР. В.А.Легасов поступил в очную аспирантуру Института атомной энергии имени И.В.Курчатова (не без помощи Комаровского). Я углубился в работу над докторской диссертацией. Про эпизод с оболочками все быстро забыли. Я стал значительно реже общаться с Комаровским, но иногда посещал его огромный кабинет (бывший кабинет Буденного) в отдельном особняке напротив основного здания Минобороны. Как-то В.Л.Карповский попросил меня пригласить в Дубну его адъютанта полковника А.К.Табакова. Я просьбу выполнил. Речь шла о помощи в строительстве второй очереди пансионата в Алуште. Табаков доложил генералу и помощь была оказана. Однажды Табаков поздно вечером заехал к нам домой сообщить (телефона у нас еще не было), что завтра в 8.30 утра я должен прочитать лекцию студентам за Комаровского. Он не имеет права отлучаться из Минобороны, так как в стране произойдет важное событие. Лекцию я прочитал, а затем узнал, что сняли Хрущева.

А потом в 1968 году "сняли" и меня. Уволили из института без всяких причин (не прошел по конкурсу). Сотрудники и преподаватели с опущенными глазами проголосовали единогласно. Все понимали, что Комаровский расчищает дорогу своему преемнику Дубровскому. Но даже в такой конфликтной ситуации Комаровский проявил человечность: лично занимался моим трудоустройством в МИФИ через ректора В.Г.Кириллова-Угрюмова. Мне казалось, что он намного больше меня сожалеет о случившемся. Все, что ни делается, - к лучшему. Я переквалифицировался в физика, защитил докторскую, получил профессора и все свою жизнь связал с ОИЯИ.

С Комаровским я больше не встречался. В 1972 году ему было присвоено высокое звание генерала армии. Спустя год, 19 ноября 1973 года, он скоропостижно скончался и не увидел чернобыльской трагедии 26 апреля 1986 года. О причинах трагедии, о разрушениях и степени радиационного загрязнения огромных территорий, состоянии почвы, растительности близлежащих городов, деревень, поселков, о причинах гибели и болезни людей имеется много официальных заключений, отчетов, сообщений. Однако никто не вспомнил о нереализованных способах уменьшения последствий аварии.

Справедливости ради надо заметить, что Петросьянц, по-видимому, вспомнил о споре с Комаровским и пересмотрел свое прежнее мнение. Вот что он писал в своих мемуарах "Дороги жизни, которые выбирали нас", опубликованных в 1993 году: "...Безопасность атомных реакторов должна обеспечиваться на многих уровнях... Потери, вызванные чернобыльской катастрофой, во много раз больше того, во что обошлась бы надлежащая защита реактора... "Катастрофа в Чернобыле заставила по другому, более ответственно, более строго рассматривать вопросы безопасности АЭС... Энергоблоки РБМК канального типа в значительной мере не соответствуют современным правилам безопасности, в них отсутствует последний барьер безопасности, то есть нет системы по удержанию продуктов разрушения активной зоны при тяжелых авариях". Безусловно, Андрей Михайлович под "последним барьером безопасности" подразумевал оболочку, но так и не произнес это слово. Он умер совсем недавно...

Меня тоже долго мучил вопрос - сколько же можно было спасти человеческих жизней, если бы радиоактивное облако действительно осталось внутри защитной оболочки? Спустя два года после аварии я набрался смелости и дозвонился академику Валерию Алексеевичу Легасову. Он долго вспоминал, кто я такой, и мне показалось, что был чем-то сильно расстроен. Разговор был краток, но я дословно помню его последние слова: "Комаровский интуитивно предвидел трагедию, и он был прав: надо было делать оболочку". Через несколько дней В.А.Легасова не стало.

Л. Зайцев. Москва - Дубна.