Беседы о людях науки

(Продолжение. Начало в N43.)

Г.Г. Занявшись историей ядерного проекта, я скоро обнаружил загадочную фигуру Вернадского. Прежде всего даже не как ученого, а как летописца. У него совершенно замечательный дневник. Он его вел всю жизнь, ни на что не оглядываясь. Например, в конце 30-х годов газету "Правду" именует "Кривдой". Но при этом отмечает, что, вот, мол, идет большое дело, что большевики одновременно что-то уничтожают, а что-то замечательное строят. Человек он был абсолютно независимый, и у него в дневнике есть фразы и относительно Курчатова... такие... нехрестоматийные. Он более чем скептически относился к Иоффе. И я пытался понять, что это значит... И тут я где-то увидел статью Мещерякова о Хлопине. Если не ошибаюсь, в "Природе". Достаточно традиционная в целом статья, но в ней прорывались нотки, которые меня ужасно удивили. Какое-то очень личное ощущение, что он знал этого человека и испытывает по отношению к нему особые теплые чувства. Такой контраст советского юбилейного парадного стиля и глубоко личных воспоминаний...

Я заинтересовался фигурой М.Г.Мещерякова, и обнаружил, что он выходец из Радиевого института. И тогда, набрав из дневника Вернадского несколько, я бы сказал, взрывоопасных мест, попросил его о встрече, чтобы обсудить, что это значит, как он это понимает. Но когда я пришел к нему в кабинет, подумал: "Ну, все, влип". Передо мной за большим столом сидел такой большой советский начальник, от сохи, там, или от станка, не знаю откуда, в общем, такой мрачноватый тип... Думаю, ну как здесь говорить о Вернадском и Хлопине...

Е.М. Неужели вы перед этой встречей не поговорили ни с кем из сотрудников М.Г., которые с большим пиететом относились к этому, как вы выразились, большому советскому начальнику?

Г.Г. Да нет же!

Е.М. То есть, он для вас был просто как белый лист?

Г.Г. Да, и это было к лучшему, - иначе, быть может, я не так бы стремился к нему. Но как только начался разговор... с этим его южнорусским "ховором" - все совершенно стало на место. Он с удивительной для его "рабоче-крестьянского" типа нежностью относится и к Хлопину и к Вернадскому. Например, прозвучала такая фраза: "Вы знаете, они иногда между собой говорили по-французски. И я стал учить французский язык, - мне так хотелось понимать все, о чем они говорят...". Он же из "Таханроха", насколько я помню, из рабочего класса, и вот такое почтение и к знанию, и к стойкости, и к моральной силе его, можно сказать, аристократических учителей подкупало с потрохами.

Е.М. Я не случайно задал вопрос, что вы знали об М.Г. до начала вашей встречи. Ведь для Дубны это фигура почти легендарная - один из отцов-основателей Института и города, почетный гражданин, из книги воспоминаний о нем, изданной в ОИЯИ, можно почерпнуть много интересного и неожиданного. И то, с каким пиететом относились к нему его сотрудники, как они и сегодня берегут память о нем в созданной им лаборатории - это дорого стоит...

Г.Г. ... Пожалуй, кое-что я все-таки, знал. Из архива ЦК знал одну замечательную историю, где фигурировал Михаил Григорьевич. Это -секретная история секретной лаборатории Знойко. В МГУ в 49-м году постановлением Совета Министров была учреждена секретная ядерная лаборатория, во главе которой был товарищ Знойко. Никому тогда не известный, сейчас давно забытый. Он пришел откуда-то из черной металлургии, занимался изучением ржавчины... И разбирая в архиве ЦК какие-то жалобы секретаря парткома, я наткнулся на бумагу, где упоминалось, что профессор Мещеряков в таком-то месяце "совершил налет" на лабораторию Знойко. Мещеряков же был заместителем Курчатова. А Курчатова беспокоило то, что происходит в МГУ - злокачественное противостояние, когда не пускали на физфак сильных ученых физиков... Тогда был деканом Соколов, и ректору МГУ Петровскому не удавалось с ними справиться. Я так понимаю, что Курчатов, Мещеряков пришли на подмогу к Петровскому. И Мещеряков мне об этом рассказывал тоже.

И вот он рассказывает, мол, очень хорошо помню день, в которой на ученом совете МГУ закрывалась секретная лаборатория Знойко. Это был день ареста Берии. Смотрю в окно на Манежную площадь: идут танки, военные машины. Думаю, что такое? ...

Мощь его личности подкупала - представитель Советского Союза на американских атомных испытаниях, человек, облеченный доверием, в обычном представлении это должен быть человек системы. Послушный, так сказать, и все делающий как надо, на высовывающийся... А тут было явно не так. Не укладывалось в какие-то простые рамки.

Для меня знакомство с Мещеряковым было очень важным, потому что отбило охоту рисовать простые схемы...Не укладывался он в стереотип человека системы. И это, кстати, было не в первый раз. Он рассказывал, что когда Берию арестовали, "эти дураки держали меня чуть ли не под арестом, все требовали от меня компромата на Берию. А у меня нет его!". Они, видимо, к тому историческому "разоблачительному" пленуму готовили какие-то факты вражеской деятельности Берии и надеялись, что раз он под непосредственным началом Берии в атомном проекте работал, значит, что-то было не то, а если не было, так надо придумать. А Михаил Григорьевич ничего не хотел придумывать...

Пожалуй, Мещеряков единственный из ветеранов Атомного проекта, с кем я встречался, о Курчатове говорил не то чтобы осуждающе, но с какой-то оговоркой. И оговорка была связана именно с Вернадским. Из дневника следует, что Вернадский видел руководителем Атомного проекта именно Хлопина. И я спросил: "А как вы думаете, разве Хлопин справился бы с реальной ролью Курчатова, который стал, вроде бы, идеальным посредником между Берией и всем этим ведомством? Для Берии он был удобен, потому что делал свое дело, да и физикам подходил, потому что они очень уютно себя чувствовали...". - Он прямо не ответил. - "Понимаете, - сказал он, - Курчатов был человек управляемый. А Виталий Григорьевич не дал бы собой управлять".

В этом и других эпизодах наших бесед я вижу его почтительную нежность к людям русской науки, державшимся таких старомодных, таких обычных, нормальных представлений о том, что хорошо и что плохо.

(Продолжение следует)

Беседу вел Евгений Молчанов